Андрей Иваныч Краско сильно смахивает на Андрея Иваныча Краснова из "Агента национальной безопасности". С виду такой же благодушный хитрован: вроде настроен серьезно – и тут же готов прыснуть от собственной серьезности. Вот и верь после этого слухам, что артист Краско – великий фрондер и скандалист.
– Я не скандалист – просто очень не люблю администрацию. Любую. У меня с ней вечный конфликт.
– Принципиальный или потому что стали шишкой?
– Да нет, я всегда таким оставался, даже когда был никем. Ну, скажем, такой случай. В Ленкоме меня срочно вводили в спектакль "Роман и Юлька" – на роль Романа, за четыре репетиции. Еще утром не знали, будет спектакль или нет, а днем решили: будет. Я пришел к администратору, попросил два места – для маменьки и ее подружки. "Нет, – ответил он, – надо заказывать, как положено, за два дня". Тогда я прямо у него в кабинете снял костюмчик, в котором только что репетировал, положил ему на стол и сказал: "Вот ты и будешь играть". И пошел прочь из театра.
– Шантаж.
– Ха, шантаж! А он что делает?
– Администратор вас догнал?
– Догонял не только он – там вся дирекция бежала во главе с директором.
– Зато потом, наверно, было собрание, где обсуждалось, какая сволочь этот Краско.
– А мне наплевать – во-первых. Во-вторых, я не ходил на собрания. Вообще не люблю сборищ – ни футбольных матчей, ни концертов, где много народу. Когда люди становятся толпой – для меня невыносимо. Очень плохо себя чувствую. Однажды меня посадили в яму на рок-концерте, но после того как на мою голову упал первый бюстгальтер, я оттуда вылез, пришел за кулисы и сказал: "Не, ребята, извините. Этот грохот, эта потная публика, сзади орущая, эти бюстгальтеры... Я как-нибудь обойдусь без прокладок на башке". Предпочитаю общаться с индивидуальностями, а не с толпой. И, например, всех этих людей, которые подходят на улице, представляясь свидетелями Иеговы или еще кем-то, сразу посылаю на хрен.
– Теперь понятно, откуда взялся ваш крутой герой из "Блокпоста", совершенно не похожий на то, что вы делали в "Агенте" или в "Ментах". Вы довольны этой работой?
– Ну, за нее не стыдно. Вообще кино хорошее. Когда мы были в госпитале, где лежат наши ребята, воевавшие в Чечне, то нам сказали, что кассеты с "Блокпостом" есть в любой части. С этим фильмом случилась поразительная вещь: мы снимали под Майкопом, там никаких действий не велось, художник Вова Карташев (он пропал вместе с Бодровым) и Саша Рогожкин смотрели фотографии, еще чего-то – и построили абсолютно точный блокпост. Очень грамотный и очень правильный.
– Те, кто понимает, говорят, что и вы ведете себя в фильме очень грамотно и правильно. Как у вас с армейским опытом?
– Это длинная история, мне на нее открыла глаза газета "Совершенно секретно". Она напечатала интервью с Чурбановым, у которого, в частности, спросили: "Вы когда-нибудь совали нос в концерты или спектакли, если они вам не нравились?" – "Да ни разу в жизни", – ответил Чурбанов. Но газета раскопала документ. Я прочел его и понял, почему в свое время загремел на Север, в 10-ю отдельную армию ПВО, которая подчинялась только Москве, и почему никакими силами меня оттуда было не вытащить.
...В Ленкоме шел спектакль "Кукарача" по повести Нодара Думбадзе. Я играл милиционера Кукарачу. А поскольку уже лет 20-25 ничего, кроме Анискина, про милицейскую жизнь не ставилось, Чурбанов дал распоряжение: посмотреть спектакль и доложить. Из Москвы понаехали генералы, полковники, с ними наши местные менты. А потом появился приказ за подписью Чурбанова. Дескать, такие-то и такие-то генералы, полковники, включая участкового милиционера, на территории которого находится театр, посмотрели спектакль "Кукарача" по произведению Н. Думбадзе. Дальше еще смешнее: "образ Георгия Тушурашвили, участкового уполномоченного Орджоникидзевского райотдела города Тбилиси (в скобках – А. Краско) не соответствует облику советского милиционера, его поступки не отвечают нормам поведения бойцов правопорядка". Режиссер не был упомянут – только мы с Думбадзе. Создавалось впечатление, будто я сам придумал эти поступки, слова, ситуацию.
– И дело закончилось армией?
– Даже психушка не помогла. Я проторчал там полтора месяца, получил заключение: категорически не рекомендуется к призыву в армию – в этом году хотя бы (через год я бы уже по возрасту чихал на все призывы). Но меня все равно запихнули в армию – я сидел в Ленинской комнате и писал объявления плакатным пером.
– Деды не обижали?
– Пытались некоторые: "Заправь койку". – "Пошел на хрен". Естественно, драка. Но поскольку я был человеком зрелым и со сложившимися понятиями, все ограничилось двумя-тремя потасовками. Потом офицеры оказались моего возраста, по телевизору прошло кино, где я снимался, – им было интересно узнать, что да как.
– Я к кино и веду. Хочу понять, какая дистанция лежит между вами и героем из "Блокпоста".
– У меня есть друзья, которые служили в спецназе, когда такого слова еще не придумали. Мне интересны люди этой профессии. С одной стороны, она предполагает умение убивать. С другой – профессиональный военный вовсе не тот, кто положит больше народу. Главная задача профессионала – сохранить жизни своих подчиненных. И при этом он готов к тому, что сам умрет. Здесь тоже закон профессии.
– Ну, а вы-то как въехали в эту профессию со своим навыком писания плакатов в Ленинской комнате?
– Все очень просто. Что отличает профессионалов? Когда на них смотришь, сразу бросается в глаза: им удобно. В том числе держать оружие. До съемок я почти сутки проходил с автоматом, во всей этой форме. Просто прикидывал: как удобнее приспособить автомат, чтобы в случае чего сразу начать стрелять? И догадался: они держат автомат на плече стволом назад, с пальцем на спусковом крючке. Если сзади раздастся выстрел, тут же нажимаешь на спуск, и очередь идет туда, назад, – впереди и так все видно.
– Вам не кажется, что, поэтизируя войну, можно залезть куда-то не туда? Разжечь определенные настроения и прочее?
– В смысле "искусство навеяло"? Оно способно навеять только на душевнобольных. Их, конечно, много развелось, но тут уж ничего не поделаешь. Искусство поднимает вопросы, а не отвечает на них. Не подсказывает, как поступить. Этим занимаются различные партии и движения, которые я ненавижу. Все то, что превращает людей в толпу.
– Каким образом режиссер Рогожкин разглядел вас в актерской толпе?
– С "Улиц разбитых фонарей". Когда этот сериал придумывался, на "Ленфильме" все сидели без работы. Было решено поделить серии между разными режиссерами, хоть как-то занять артистов. Мне предложили три или четыре эпизода, я все прочитал и выбрал роль, которая больше понравилась. А понравилось мне как раз то, что должен был снимать Рогожкин, я его тогда не знал. И после того как мы снялись, он вдруг подошел ко мне на студии: "Я на вас написал роль. Вы не откажетесь?" – "Нет, конечно, – говорю. – Когда начнем?" – "Через неделю". – "Что ж так поздно!.." Мы сняли «Операцию "С Новым годом"» – познакомились чуть лучше. Потом снова на студии – по-моему, мы уже стали называть друг друга на "ты" и по имени – Саша подловил меня и сказал, что у него с 93-го года лежит сценарий, только он не очень понимал, кто из артистов может сыграть ключевую роль. Теперь понял – могу я. Это был "Блокпост".
– По рассказам, во времена ленфильмовской "большой депрессии" многие актеры (включая будущих главных ментов) водили хороводы вокруг режиссеров: "Займи меня, займи!" А вы, получается, были в порядке?
– В том-то и фокус, что я тогда продавал книжки. У меня лет восемь не было работы.
– Халтуры?
– Халтуры случались, но редко. А работы – никакой. Вообще. Нигде. Чего за это время только не было! Торговал книжками. Шил штаны, рубашки, куртки, сумки. Причем не на заказ, а оптом. Меня к этому делу привлек муж сестры. Мы сидели втроем в квартире, там стояло три машинки. Нам привозили рулоны ткани, все сразу раскраивалось. Сидишь – и сто раз подряд выполняешь одну и ту же операцию. Потом я две недели проработал на кладбище, больше не смог. Потому что принести цемент в отсутствие родственников – это одно. А когда говорят: подойди и намекни, что тут неплохо бы соорудить цветничок... Нет, здесь я не участвую. Хотя работа была денежная. В каком смысле: за все, что сделал, тут же дают деньги. И можно ехать домой – поесть, накормить кошек, кучу народу, которая паслась в квартире.
– Что за куча?
– Барышня, с которой я тогда жил, оставалась последним официальным обитателем дома на Пушкинской, 10. У нее работали газ, свет, из кранов текла вода. Это была шестикомнатная коммуналка, мы занимали одну комнату, из остальных жильцы выехали. Ну и шел народ – художники, музыканты. Закрывался "Сайгон" – перебирались к нам. Сворачивалась гульба в ресторане ВТО – тоже к нам. Принесли щиты, козлы – получился громадный стол, с улицы притащили скамейки. Было постоянное застолье – без перерыва и выходных.
– И посреди застолья вы кричали: "Я актер, блин!"
– Нет, меня давно отучили от этих криков. Еще в советское время, когда такие гулянки с разговорами за жизнь и за профессию цвели в полный рост. Была у меня в Киеве девушка – переводчица. Я к ней часто мотался, вечерами подгребали артисты вроде меня – молодые и с окладами по сто рублей. Когда все засыпали или расходились по домам, она еще какое-то время сидит, печатает, потом я к ней пристаю со всякими интимными глупостями. Утром она уходит на работу, оставив мне записку и некую сумму денег. Я на эти деньги покупаю пиво, иду загорать, потом встречаю ее после работы. И все повторяется – съезд гостей, пьянка, споры о профессии. Вот однажды, после моих особенно громких криков насчет актерского труда, она разбудила меня в восемь утра. Говорит: поехали со мной. Приезжаем в ее переводческий центр – полдевятого, я весь измученный. Она мне выписала пропуск, подняла наверх, постучала в дверь, где принимают переводы. "Здрасьте". – "Здрасьте". Отдала пятнадцать страниц текста, которые перевела за ночь: "Проверять будете?" – "Вас?! Ну что вы! Пройдите в кассу". Прошла – и ей тут же заплатили по десять рублей за каждую страничку текста. Она развернула веером эти сто пятьдесят рублей, потрясла перед моим носом и сказала: "Вот это называется зарплата. То, чем занимаюсь я, называется профессия. То, чем занимаешься ты, называется хобби, а то, что ты получаешь, – это пособие по безработице". Выдала мне десять рублей и поехала на основную работу. С тех пор я как бы воспитался.
– Зато теперь вы богатый, знаменитый человек, который купил машину, которого узнают на улицах.
– Давайте избежим этих слов – "богатый и знаменитый". Машину я купил за шестьсот долларов, потом чинил за девятьсот. А насчет узнавания на улицах... Узнали, так узнали. Ну и что?
– Не щекочет самолюбия? Не бьет по нервам?
– Хуже бывает. Я недавно ездил в Москву, зашел в ночной магазин – даже не магазин, а что-то вроде киоска, только торгуют внутри. Лил дождь, там сидели люди, пили пиво. Вдруг вскакивает какой-то ухарь, орет: "О-о-о!". Начинает мацать меня по плечу: "Старик! Я тебя знаю!" – "Отойди", – говорю. "Да нет, ты так здорово играешь!" – "Отойди"... Когда он в третий раз стал меня к себе разворачивать, я дал ему по роже.
– Зачем?!
– Потому что не люблю, когда посторонние пьяные люди бьют по плечу, тормошат, тянут к себе: "Артист, прикинься!.." Вообще не люблю общаться с теми, кто неприятен, – хамами, дураками. Не люблю выслушивать глупости. Ну не люблю – есть такая беда.
– А тот мужик не дал сдачи любимому артисту?
– Пока он поднимался и отряхивался, я купил все, что нужно, и ушел.
– Довольный собой?
– Да нет, терпеть не могу такие вещи – после них какое-то время сильно поколачивает. А я, кроме прочего, не люблю напряжения. Напряжения в жизни – мне его хватает на работе. Совершенно незачем расходовать адреналин там, где не надо.
– Вы сумели выскочить оттуда, откуда не возвращаются, – из затяжного простоя. На ура снялись у Лунгина в "Олигархе", в "Копейке" Дыховичного, работаете на "Прощании славянки" у Хотиненко, зарядились к Месхиеву на "Линии судьбы". Это не считая "Агента национальной безопасности" и прочих сериалов. Положа руку на сердце – есть радость от того, что можете по делу расходовать адреналин?
– Чтобы так уж меня распирало – этого нет. Притом, что многие люди погибают на сериалах. Лена Яковлева жалуется: ей недавно принесли сценарий – первое предложение за пять лет, после выхода "Каменской". Конечно, мне фантастически повезло. Во-первых, снимаюсь. Во-вторых, снимаюсь у режиссеров, которые нравятся.
– На фестивалях успели побывать?
– Один раз съездил на "Киношок", мне пообещали, что это будет домашний фестиваль, там здорово. Причем Рогожкин пообещал – сам-то не ездит, а меня уговорил. Я только открыл окошко, увидел гуляющую компанию – Мережко, Хмельницкий и так далее – и сразу закрыл. Пробрался в бар, купил водки и весь фестиваль просидел в номере.
– Потом, наверно, нелюбимая вами администрация говорила: приехал этот пьяница...
– Как раз директор фестиваля и председатель жюри очень хорошо ко мне отнеслись. Часто заходили в номер, развлекали, болтали, уговаривали съездить в кубанскую станицу.
– Может, это приходит мрачная зрелость?
– Я сейчас общаюсь с Мишей Пореченковым, Костей Хабенским, Андрюшей Зибровым и не чувствую разницы в возрасте. Это моя компания, мне с ними интересно. Правда, иногда, бреясь, смотрю на себя в зеркало и ужасаюсь: какой же ты старый! Но это внешние штуки, а по внутренним ощущениям я недалеко от них ушел. В прошлом году Костя позвал на день рождения. Я говорю: "Сколько ж тебе лет?" – "Тридцать". "Ни фига себе, – думаю, – пятнадцать лет разницы! А для меня ее вроде и нет". Причем Паша Лунгин ощущает себя точно так же. Да и Ваня Дыховичный, и Митя Светозаров. Мы все общаемся на равных.
– Положим, у вас за плечами чуть побольше судьбы, чем у Пореченкова с Хабенским. Это что-нибудь дает для актерского багажа?
– Все дает. Когда я годами сидел без работы, у меня постоянно был включен телевизор. Я смотрел все подряд – и дрянь, и пристойные вещи. Разбирался, почему это плохо, а это хорошо. Что-то проверял на людях, которые в то время жили рядом. В общем, все откладывается в опыт, все идет на пользу – доброе, мерзкое, любое. Притом, что профессия – страшноватая. Помню, я сидел возле бабушки, которая чуть ли не помирала. Мы вызвали врача, его долго ждали, я смотрел, что с ней происходит. Мне было больно за бабушку и страшно, я очень ее любил – и продолжал наблюдать. Все время наблюдаешь, наблюдаешь... Мало того, за собой наблюдаешь тоже – фиксируешь, как подступают слезы. Это получается непроизвольно.
– То есть профессия страшна еще и тем, что помогает увязнуть в самокопании и разладе с самим собой?
– Вот этого как раз во мне нет. Мой главный жизненный принцип – у человека не должно быть внутреннего разлада. Скажем, когда я снимался в "Агенте", меня позвали на другой сериал. Я объяснил, что связан обязательствами с Капицей. "А мы вам больше заплатим". – "Если я на это клюну, – говорю, – то найдется кто-нибудь другой, он заплатит еще больше, тогда мне придется и вас послать подальше". Есть принципы, которые нельзя нарушать, иначе наступает разлад и человек сам себя сжирает – профессия тут ни при чем. Поэтому я за глаза говорю о людях только то, что могу сказать в глаза. Вообще предпочитаю говорить правду – так проще. Пусть возникает момент какого-то напряжения, зато потом сразу отпускает.
– Вы говорите правду даже тем, от кого зависите?
– Ни от кого я не завишу.
– Даже от режиссеров?
– Я снимаюсь у людей, с которыми нахожу взаимопонимание, откуда взяться зависимости?.. Ну да, завишу от родственников. От младшей сестры – боюсь ее расстраивать. Завишу от ребенка, которого надо вырастить. Хотя бы дорастить до сознательного возраста. Завишу от барышни, с которой мы сейчас живем. То есть все по Экзюпери: ты навсегда в ответе за тех, кого приручил. Никакой другой зависимости я не знаю – ни творческой, ни прагматической, ни меркантильной.
– А если режиссер не позовет в кино?
– Это его беда. Я всегда считал: нет – так нет. Сами пожалеете. Развернулся и пошел.
– Похоже, вы все-таки не сильно изменились с тех пор, как швырнули костюмчик на стол администратора.
– Я стал терпимее. Если раньше человеку даже руку не подашь, то сейчас... Нет, руки и сейчас не подам, но в ответ на "здрасьте" поздороваюсь. Как бы объяснить? Вдруг – в момент предательства – человек становится неинтересен. Грубо сформулирую: он тонет, а я иду по берегу – руку протяну. Но помогать отжимать белье уже не стану. По молодости была какая-то горячность, хотелось еще и камнем запустить, чтобы ему помочь... В результате все равно вытащил бы, только с соответственными словами. А сейчас – нет, без слов. И при полном безразличии.
– На будущее строите планы?
– Будет день – будет пища. Чего-то я в последнее время склоняюсь к буддизму.
– О господи!..
– Не в буквальном смысле. Есть у них замечательный постулат: если ты упал в реку, не трать силы, не греби поперек или в сторону, все равно течение тебя куда-нибудь вынесет. Раньше, когда оставалась последняя пачка макарон, я начинал суетиться, искать какую-то работу, еще чего-то. А потом понял: раз все заканчивается, вообще все – нет денег, нечем кормить собаку, жена без работы, – надо ложиться и ждать. Как только останется полпачки макарон и даже соли не будет – раздастся звонок. Снимаешь трубку, и единственное, что ты говоришь: "Хорошо, сейчас приеду. Жетоны туда и обратно оплатите?" Зашел к соседям, взял денег на метро и поехал. Собственно, "Агент" так и начинался.
– Почему не сказать тем, кто звонит: "У меня украли кошелек"? Все-таки не теряешь достоинства.
– Зачем? Теряешь достоинство, когда начинаешь врать.
– А вдруг на съемках отнесутся свысока к нищему актеру?
– Это работа. В зависимости от того, как ты ее выполняешь, к тебе и относятся. Вот я приехал на "Олигарха" – вокруг московские артисты плюс голливудский артист Машков. Меня никто не знает, я тоже никого. Лунгин говорит: ты какой-то не такой, то-се. "Павел Семенович, будет команда "мотор", все сделаю". (Мы же просто договаривались, где я хожу, куда сяду.) Как сыграли первый кусок – он меня больше ни разу не трепал. И сразу отношения переменились. В момент. Москвичи держались отдельно – и я отдельно. А после первого куска: "Чего ты там сидишь, иди сюда!.. Может, вам чаю принести?" Здесь дело не в твоих личных качествах. Не в совании руки: "Привет, ребята, давайте знакомиться!.." Переоделся, вышел, услышал "мотор!" – и все. Кому-то нравится, кому-то нет. Работаем.
Елена ЕВГРАФОВА,
журнал "Город" (Санкт-Петербург) №45, 2005